– Уходите! – Он отмахивается простыней, они бросаются врассыпную и убегают по пляжу. Они еще не знают, стоит ли его бояться. И насколько сильно. Никто не слыхал, чтоб он обидел ребенка, но сущность его до конца не понятна. Кто знает, что он выкинет.
– Теперь я один, – говорит он вслух. – Один, всегда один. Один среди зыбей. – Еще одна фраза из саднящего внутреннего цитатника.
Точнее, один на берегу.
Ему очень нужно услышать человеческий голос – обычный человеческий голос, как у него самого. Иногда он смеется, как гиена, или рычит, как лев, – точнее, так, как он себе представляет смех гиены или рычание льва. В детстве он смотрел старые DVD про животных: программы о повадках диких зверей, кадры совокупления, рык, потроха, матери вылизывают детенышей. Почему эти сцены так его утешали?
Еще время от времени он визжит и хрюкает, как свиноид, или лает, как волкопес: Вау! Вау! Иногда на закате бегает по пляжу, швыряется камнями в океан и орет: «Черт, черт, черт, черт, черт!» Обычно после этого легче.
Он встает, потягивается, простыня падает на песок. Он испуганно смотрит на собственное тело: грязная кожа, вся искусанная, седеющие пучки волос, огрубевшие желтые ногти на ногах. Он стоит в чем мать родила – не сказать, чтоб он помнил, как она его рожала. Все важное происходит без тебя, так что и не подсмотришь рождение и смерть, к примеру. И краткое забытье секса.
– Не смей даже думать об этом, – говорит он сам себе. Секс – как выпивка: не стоит о нем задумываться с утра пораньше.
Раньше он поддерживал форму – бегал по утрам, ходил в тренажерный зал. А теперь у него ребра торчат, он катастрофически истощал. Животного белка не хватает. Женский голос ласково шепчет ему на ухо:
А задница очень даже ничего! – Это не Орикс, какая-то другая женщина. Орикс теперь не особо разговорчива.
– Скажи что-нибудь, – просит он. Она его слышит, ему нужно верить, что она слышит его, но все равно молчит. – Ну что мне сделать? – спрашивает он. – Ты же знаешь, что…
Ах, какие мускулы! – перебивает кто-то шепотом. – Лежи, милый, я все сама сделаю. – Кто это? Какая-то шлюшка. Уточнение: профессиональная жрица любви. Гимнастка, будто резиновая, оклеенная блестками, словно чешуей. Он ненавидит эти отголоски. Их и святые слышали – чокнутые завшивевшие отшельники в пещерах и пустынях. Скоро ему прекрасные демоны станут являться, будут манить, облизываясь, суккубы с раскаленными докрасна сосками и мелькающими розовыми язычками. Из волн появятся русалки, выплывут из-за осыпающихся башен, он услышит сладкое пение и поплывет, и его съедят акулы. Существа с женскими грудями и головами и орлиными когтями станут пикировать на него, он раскроет им объятия, и это будет конец. Мозгоплавка.
Или хуже того, какая-нибудь девушка, которую он знает или когда-то знал, выйдет из-за деревьев, обрадуется ему, но окажется всего лишь миражом. Впрочем, ему компания нужна, и такая сойдет.
Через уцелевшее стекло темных очков он изучает горизонт: пустота. Море – как раскаленный металл, выцветшее голубое небо, если не считать дыры, которую прожгло солнце. Пусто. Вода, песок, небо, деревья, осколки прошлого. Никто его не услышит, потому что никого нет.
– Коростель! – кричит он. – Ты скотина! Мудак!
Он прислушивается. По лицу снова течет соленая водица. Неизвестно, когда это опять произойдет, и ничего не поделать. Он задыхается, будто огромная рука сдавила грудь – давит, отпускает, снова давит. Бессмысленная паника.
– Это ты виноват! – кричит он океану.
Ответа нет. Неудивительно. Только волны – шуш-ш, шуш-ш. Он кулаком проводит по лицу, по бороденке, размазывая грязь, сопли, слезы и липкий сок манго.
– Снежный человек, Снежный человек, – говорит он. – Займись делом.
Когда-то, давным-давно, Снежный человек еще не был Снежным человеком. Он был Джимми. Хорошим мальчиком.
Первое четкое воспоминание Джимми – огромный костер. Ему тогда было лет пять или шесть. Он носил красные резиновые сапоги, на сапогах – улыбающиеся утята; он помнит, потому что после костра ему велели прямо в этих сапогах пройти через поддон с дезинфектантом. Ему сказали, что дезинфицирующее вещество очень ядовитое, не надо им брызгаться, а он беспокоился, что яд попадет в глаза утятам и им больно будет. Ему сказали, что утята – просто рисунки, ненастоящие и ничего не чувствуют, но он не вполне поверил.
Ну, пусть будет пять с половиной, думает Снежный человек. Ближе к истине.
Наверное, был октябрь или ноябрь – тогда листья еще меняли цвет осенью, а в тот день они были рыжими и красными. Под ногами хлюпала грязь – наверное, Джимми стоял на поле. С неба моросило. Костер был огромной кучей трупов коров, овец и свиней. Их ноги торчали во все стороны, как палки. Туши поливали бензином, летели искры, желтые и белые, красные и оранжевые. В воздухе плыл запах горелого мяса. Напоминало барбекю – отец на заднем дворе порою что-то жарил, но сейчас запах был сильнее и мешался с вонью автозаправки и горелых волос.
Джимми знал, как пахнут горелые волосы, потому что как-то раз сжег свои собственные. Отстриг их маникюрными ножницами и поджег маминой зажигалкой. Волосы зашипели и начали извиваться, будто черные червячки, и он отстриг еще прядь. Когда его обнаружили, он уже обкорнал себе полголовы. А когда начали ругать, сказал, что это был эксперимент.
Тогда папа рассмеялся, а мама – нет. По крайней мере (сказал папа), Джимми хватило ума отстричь волосы перед тем, как поджигать. А мама сказала, им очень повезло, что он не спалил дом. Потом они начали спорить насчет зажигалки, которой в доме бы не было (сказал папа), если б мама не курила. А мама сказала, что все дети в душе пироманы и, не будь в доме зажигалки, Джимми с таким же успехом взял бы спички.